Крым, я люблю тебя. 42 рассказа о Крыме [Сборник] - Андрей Георгиевич Битов

не могут прийти в себя и слоняются, как дохлые мухи. Вот этих-то своих земляков, неопохмелившихся «казанов», озабоченных поисками рубля на очередную дозу алкоголя, использовал Вовка Синяков для освобождения семи базальтовых валунов из ближайшего к радиостанции заросшего горного кулуара. Рашид рассказал Статкевичу, что, возможно, ими завален родник, и тогда руководитель нашей экспедиции дал команду сторожу заняться этой грудой камней.

Я поднялся на площадку нашего «фонтана в горах», пригляделся и заметил, что на ползущей виноградной лозе распустились полноценные листья и что виноград собрался цвести. А в линзе на базальтовой платформе скопилась вода. Может, прошел дождь? А может… Вокруг площадки стояло десять каменных скамеек.

Коктебель — это то место, которое я представляю себе перед сном, иду в сон с ним. Это то место, в которое я пойду умирать.

Но это тот старый первозданный Коктебель конца пятидесятых — конца восьмидесятых годов, в котором еще нет палаток, искушающих плоть, убийств необычных роз и деревьев, выращенных терпением и любовью в прекрасном парке Дома творчества, разделения парка на частные клетки мелких гостиниц с машинами, прибившими в камень плодоносную землю парка… Это тот Коктебель, в котором царил высокий дух!

Пойду умирать в Коктебель — к едва плещущему у самых ног морю, к Кара-Дагу, к пьянящим запахам воды, трав, неповторимых цветов, деревьев, к несмолкающему бессонному говору цикад и уханью птиц, к профилю в скале дорогого мне, вернее, родного человека — Максимилиана Волошина, к созданному Волошиным микроклимату, миру духовности, который вошел в мою жизнь, когда мне было шестнадцать, да так и остался на всю жизнь со мной, к его голосу, который доносит мне ветер, где бы я ни находилась в данную минуту:

В нас тлеет боль внежизненных обид,

Томит печаль, и глухо точит пламя,

И всех скорбей развернутое знамя

В ветрах тоски уныло шелестит…

Или:

Здесь все теперь воспоминанье,

Здесь все мы видели вдвоем,

Здесь наши мысли, как журчанье

Двух струй, бегущих в водоем.

Я слышу Вашими ушами,

Я вижу Вашими глазами,

Звук Вашей речи на устах,

Ваш робкий жест в моих руках.

Я б из себя все впечатленья

Хотел по-Вашему понять,

Певучей рифмой их связать

И в стих вковать их отраженье…

Любовное стихотворение, но «я слышу Вашими ушами», «Я вижу Вашими глазами» — не только его обращение к Сабашниковой… В Коктебеле я слышу, вижу, чувствую так, как видел, слышал, чувствовал Волошин. Читая его стихи, вглядываясь в его картины, я приникаю к неиссякаемому источнику, каждый раз неизведанному и чистому, и пью его. Волошин открыл мне совершенно особый мир, который и сейчас живет во мне. Именно к сумасшедшим краскам Волошина, к его философскому осмыслению жизни, к его трепетной лирике я иду каждую ночь в Коктебель.

Стихи Волошина — учебник моей жизни.

Я не просил иной судьбы у неба,

Чем путь певца: бродить среди людей

И растирать в руках колосья хлеба

Чужих полей…

Благодарю за неотступность боли

Путеводительной: я в ней сгорю.

За горечь трав, за едкость соли

Благодарю!

Алексей Толстой назвал Волошина «Поэтом ритма Вечности».

Все видеть, все понять, все знать, все пережить,

Все формы, все цвета вобрать в себя глазами,

Пройти по всей земле горящими ступнями.

Все воспринять и снова повторить.

Ритм Вечности — это для меня ровное биение пульса Земли, со всеми ее созданиями. В Крыму — это слияние Кара-Дага с его скалами, терпкими цветами, безжалостными колючками, и пронзительных цветов моря, и постоянно меняющего цвет Хамелеона, и состояние великого покоя в душе, гармонии с самим собой. Гармония в душе порождает бескорыстную любовь и доброту, а они вливают в Вечность живительные силы.

Волошин был наполнен любовью и добротой. В годы Гражданской войны он, рискуя жизнью, спасал «белых», когда побеждали «красные», и «красных», когда побеждали «белые», потому что для него прежде всего был важен человек с его короткой жизнью, с его духовным миром. И спасал произведения искусства, книги, памятники древности.

Волошин — художник, поэт, литературовед-критик, историк, философ — был родоначальником духовности и радости, творчества и шалостей в Коктебеле. Так и вижу их всех вместе — В. Брюсова, А. Белого, О. Мандельштама, М. Цветаеву, Н. Гумилева, К. Богаевского, С. Эфрона, В. Ходасевича, М. Пришвина, Е. Дмитриеву и многих других, приезжавших к Волошину в гости, — молодых, с прекрасными, счастливыми лицами, веселых, с неиссякаемым источником творческой энергии, придумывающих шарады и игры, разыгрывающих сценки, перевоплощающихся, устраивающих мистификации, пишущих одновременно стихи на одну, заданную тему!

«Макс сам был планета, — писала Цветаева. — И мы, крутившиеся вокруг него в каком-то другом, большем круге, крутились совместно с ним вокруг светила, которого мы не знали. У него была тайна… Это знали все, этой тайны не узнал никто».

Тайна иногда прорывается наружу:

«Я хочу только бросить горсть новых идей и посмотреть, как взойдут. Зачем непременно класть на мысли клеймо моих доказательств… Пусть читатель найдет собственное, и тогда он будет считать эти мысли своими. И только тогда они дадут всходы».

Его дом на долгие годы стал прибежищем поэтов, художников, музыкантов, философов, литературоведов (творческое содружество) и всех тех, кто умел, распахнув широко глаза, открыв рот, внимать классической музыке, литературным спорам и стихам поэтов Серебряного века, звучавшим в нем и на некоторых террасах Дома творчества.

И много десятилетий спустя для меня с близкими мне людьми творился праздник жизни духовной. Мы не видели, и нас не интересовало, кто во что одет, как совершенно не интересовало это тех счастливцев, что делили с Волошиным свою юность и свое горение, нас не интересовали деньги и еда, мы друг другу передавали переписанные стихи тогда еще запрещенных поэтов, незнакомые стихи новых пришельцев‑поэтов, причащавшихся к тому миру, в котором ничего выше поэзии, музыки и искусства не могло быть. Любили приходить в дом Волошина.

Этот дом так близок к Коктебельскому заливу, что порой во время шторма волны лижут его стены, и слышен богатый, многообразный голос моря и болтовня купающихся. Окна кабинета Волошина смотрят на море, на столе лежит подзорная труба. На стенах — его акварели, портреты, фотографии, в шкафах — громадная библиотека (много тысяч ценных книг всех времен и народов), в центральной нише — прекрасное лицо египетской царицы Таиах.

И в его кабинете Маруся (как она просила называть себя), Мария Степановна, вдова Волошина, однажды дала